Маленькая комнатушка под самой крышей всегда была любимым местом Зуи. Иногда, когда косые лучи зимнего солнца озаряли помещение блеклым светом, а снег искрился на подоконнике крохотного квадратного окошка с заляпанными стёклами, Зуи приходил сюда и просто сидел в старом продавленном кресле, забывая о времени и о том, что сейчас ему вовсе не семь лет и даже не четырнадцать, о том, что он- глава семейства и должен работать, «делать деньги» - словом, делать всё для благополучия семьи. Вот и сейчас чердак наполнил скрип и скрежет старой лестницы, не крашенной уже лет тридцать; люк в полу распахнулся, подняв клубы пыли, и в заваленной сломанными игрушками комнате появился невысокий сухощавый мужчина лет тридцати и аккуратно отряхнул брюки от клубов пыли.
Зуи огляделся. Отметив про себя, что не мешало бы навести здесь порядок (что он всегда делал, приходя сюда, но никогда не выполнял задуманного), он осторожно шагнул в сторону кресла с кружевной салфеткой на спинке. Неловкое движение – и чердак наполнился хрипящими звуками некогда музыкальной шкатулки, забытой им здесь в период игр в пиратов. Подняв её, Зуи довольно улыбнулся: балерина, уже изрядно потрескавшаяся, почти не крутилась внутри, но мелодию ещё можно было угадать. Да что там угадать: Зуи мог бы воспроизвести её в любое время дня и ночи- «Колыбельная» Бетховена. Словно испугавшись, что кто-то не вовремя зайдёт, , мужчина аккуратно положил шкатулку на коробку из-под печенья и подошёл к креслу. Одноглазый медведь с пуговицей вместо носа словно поглядывал на Зуи с интересом, и тот поспешно вытащил из-под сидения пухлую пачку писем. Пожелтевшая от времени бумага, выцветшие чернила и терпкий, острый запах дома, пропитавший письма… Сердце Зуи застучало быстрее. Зуи был не из тех, кто поддаётся эмоциям, но сейчас, сидя в старой, требующей тщательного ремонта и уборки, комнате, затхлой и грязной, он чувствовал, как натянулся каждый его нерв. Медля, он осторожно, чтобы не повредить потрёпанный конверт, распечатал его. «Дорогому Зуи в день его рождения,»- гласила надпись, исполненная зелёными чернилами. Знакомый почерк, завитушки возле буквы «З» - открытка, нарисованная младшей сестрой. В следующем конверте он обнаружил – и даже попытался внушить себе, что изумлён,- пачку фотографий и вырезок из газет. В третьем конверте – его он даже не стал открывать, помня, что там,- шелестели высушенные кленовые листья, привезённые дедушкой из Канады. Зуи улыбнулся, вспомнив, как выпрашивал у деда огромный атлас, чтобы листья высушить, и как злился, что дед сделал всё сам.
Сколько минут, сколько счастливых мгновений было спрятано в этих письмах?! Каждый месяц Зуи приходил сюда, чтобы освежить в памяти всё то, что знал уже почти наизусть: открытки, письма, шутливые посылки и пылкие споры на бумаге о том, какому племени будут принадлежать после полудня сестра Фрэнни, а какому – он сам. Но главная его реликвия, любимое и самое дорогое письмо он прятал даже от себя, разрешая погрузиться в прошлое лишь изредка. Снизу раздался какой-то шум: сыновья опять устроили возню, и пострадала при этом, как всегда, несчастная кошка. Улыбнувшись своим мыслям, Зуи поднялся(кресло издало клокочущий, словно храп деда, звук) и подошёл к покосившемуся стеллажу.
Зелёными, чёрными и голубыми глазами на него с немым интересом смотрели многочисленные львы, зайцы, медведи и невесть откуда взявшаяся растрёпанная кукла; машинки с отвалившимися колёсами, недвижимые, стояли вперемешку с солдатами Гражданской армии, и надо всем этим великолепием возвышался самодельный лук с выжженными с помощью увеличительного стекла словами: «Собственность Зуи». Мягко приподняв плюшевого льва с погрызенной молью гривой, Зуи извлёк из-под него конверт, некогда бывший небесно-голубого цвета и перевязанный красной полинялой ленточкой. Забыв о новых брюках, мужчина опустился прямо на пыльный пол, усевшись по-турецки: в детстве он был уверен, что садиться так умеют только настоящие индейцы. Улыбка не сходила с лица Зуи, пальцы прошлись по атласной ленточке; ему даже показалось, что бумага сохранила аромат духов написавшей. Руки дрожали, и зуи, нарочито медля, чтобы растянуть удовольствие, развязал ленточку. Конверт распахнулся, не склеенный, и письмо выпало из него прямо на колени.
« Гостиница Саймон Хэпворт
Хэпворт, штат Мэн,
12 сентября 1974
Дорогие Зуи, Фрэнни и Бетси!
Как приятно писать вам, зная, что вы скучаете по мне! Но уж точно не больше, чем я по вам. Удивительно: мы ведь словно связаны одной нитью, а вынуждены находиться в разных местах; разве это не печально?
Фрэнни, радость моя, я слышала, что у тебя начали выпадать зубки! Как здорово будет вернуться домой и увидеть тебя, доченька; я приеду совсем скоро, поспею к твоему дню рождения! Я уже приготовила тебе подарок, так что будь хорошей девочкой и слушайся тётю Бетси. И спасибо тебе за картинку, которую ты нарисовала месяц назад: как только она пришла, я сразу же повесила её на стену. Дед очень хочет такую же; ты нарисуешь и ему тоже?»- на этом месте бумага была порвана. Зуи помнил, что, когда Бетси читала письмо вслух, Фрэнни схватила бумагу своими маленькими ручонками так цепко и яростно, что часть письма, адресованного Бетси, оторвалась и впоследствии стала храниться у Фрэнни в шкатулке. Зуи расправил края письма. Мать всегда писала на длинном рулоне бумаги, и чтение её записок всегда становилось развлечением. Косой, немного корявый почерк, свиток, всегда обрызганный духами: мама делала всё, чтобы в разлуке с ней дети не тосковали и не злились на неё. Отыскав продолжение письма, Зуи продолжил чтение.-«…кашель. Но, думаю, я скоро поправлюсь, здесь всё-таки чистый лесной воздух и это полезно для лёгких. Бетси, я думаю, я останусь здесь ещё на пару месяцев; не хочу, чтобы дети считали, что я серьёзно больна. Пожалуйста, отрежь эту часть от оставшейся; я хочу, чтобы Зуи сам прочитал то, что я написала ему,»-здесь шёл аккуратный срез. Зуи помнил, как они удивлялись, что письмо было разделено на две части. Тогда они и не думал о том, что мама скрывает от них свою болезнь. «Здравствуй, Зуи,- начинался следующий лист,- ты остался в доме единственным мужчиной, и я надеюсь, что ты защищаешь его так же, как и когда мы с дедушкой были дома. Ты уже пошёл в школу; как тебе там нравится? Бетси говорила по телефону, что ты читаешь быстрее всех в классе; я горжусь тобой! Жаль, что мы не увидимся до ноября – я приеду только ко дню рождения Фрэнни,- я так скучаю! О, как бы хотелось мне обнять вас крепко-крепко и не отпускать никогда, чтобы мы жили все впятером: дед, я, ты, Фрэнни и Бетси! В одном гнездышке. А вы бы выросли, и стали совсем большими, и улетели бы, точно птицы, вить свои гнёздышки… Как мне хочется быть с вами! Но- работа. Что ж, Зуи, Фрэнни, Бетси, я заканчиваю письмо. В этот раз оно вышло совсем коротким, но ничего: скоро я наберусь сил и напишу целый роман! Я крепко-крепко обнимаю вас и целую.
Сердечно,
Мама»
Немного времени прошло с тех пор для того, кто не замечает течения оного; но для Зуи эти двадцать три года тянулись так долго, что казалось, что не одна человеческая жизнь подошла к своему логическому завершению. Мать его вскорости умерла, но он всегда хранил в душе её образ. Нет, не вспоминал он, как писалось во многих книгах, «её светлый лик», «аромат её пирогов» и «заливистый смех». Не думал он о ней как о безвременно покинувшей юдоль земную Матери, олицетворения целомудрия, нет. Нет. Для него она всегда была мамой: немного неуклюжей, робкой и уютной, как клетчатый плед, лежащий перед камином; для него вся она была в письмах, в этих кривых строках, в этой с видимой тщательностью повязанной ленточкой и выкрашенным в голубой цвет конвертом. Мама - это семья, мама-это дом, та, кто поможет советом. И пусть, пусть она ушла, оставив после себя лишь письма и дом, полный воспоминаний о ней. Лишь? Нет! Утешить мимолётным касанием, наставить на нужный путь всполохом пламени, поддержать строкой письма и успокоить объятьями ветра. Мама- так много и атк мало…
Зуи медленно поднялся с пола, на котором остались отпечатки ног мужчины, и подошёл к люку. Комната хранила безмолвие; такой же покой, как и всегда, царил в ней. Она, словно равнодушный страж, оберегала его воспоминания. В душе Зуи теперь улеглась взметнувшаяся метель сомнений, она, как и комната, была озарена солнцем уходящего дня.
Спустившись вниз, он молча обнял жену. Та, улыбаясь, молчала; к ним подбежал младший сын.
- Мама,- произнёс он.